Дмитрий Бандура

ЖАПОНАЛИЯ (вырезки)
легкомысленные реминисценции
Необходимые пояснения
В советские времена существовал только один способ поучиться в Японии - по студенческому обмену между МГУ и двумя университетами: Токай и Сока. Большинство училось в Токае. Токай располагался в самом Токио, а Сока подальше - в городке Хатиодзи, от которого до Токио ехать не меньше часа (о своеобразии буддийского университета Сока "Виртуальные Суси" уже писали).
В силу географической удаленности русские стажеры Сока как бы выбивались из-под родительского надзора недремлющего Посольства СССР - и позволяли себе не только поглубже ввинтиться в жизнь аборигенов, но даже пописывать о своих похождениях вольнодумские мемуары, поражающие своей актуальностью по сей день, почти 20 лет спустя.
Родительский надзор осуществлялся загадочной и великой фигурой по имени Стрижак-сенсей. Он был бессменным отцом всех российско-японских обменно-студенческих связей на протяжении двух, если не больше, десятилетий.

"Виртуальные Суси"
Был праздник. То ли чей-то день рожденья, может даже и императора, то ли еще что. Сережа Брагинский (в то время - стажер Сока-дайгаку, что в г.Хатиодзи) сказал тост:"Чтобы когда-нибудь нам сюда можно было просто взять, купить билет и приехать". Прослезились. Вздохнули. Выпили, зная, что "можно" не наступит никогда.
Шел 1981 год.
Польский посол тогда попросил в Японии политического убежища. Изрядно этим впечатленный (а может, получив соответствующую накачку), Стрижак-сэнсэй распорядился по одному не шляться. Как будто вырвавшийся за ограду посольства полоумный поляк эдаким Дракулой носился по островам, алкая крови советских стажеров.
Доброе было время. Жалко, если забудется.
…

Костяная нога
И еще запомнился эпизод с единственной забегаловкой в ночном городе. Город назывался Матида. Мы с Вовкой застряли в нем, опоздав на пересадку до Хатиодзи по пути не помню уже откуда. Будучи гордыми советскими студентами, мы не могли позволить себе ночевать на вокзале, как какие-нибудь фуроси. И двинулись искать, где бы достойно скоротать время до утра.
Через час бесплодных шатаний поползли предательские мысли о том, что в жизни надо испытать все, в том числе и печальную долю японского бомжа. Но тут вдали замерцал еще один огонек. Вовка бодро ускорил шаг, презрев мое предположение, что это, должно быть, очередная витрина какого-нибудь страхового агентства. И оказался прав.
В заведении площадью примерно полтора на четыре помещалась одна барная стойка и один хозяин. Хозяин передвигался на костылях, выставив вперед загипсованную ногу, как отличник строевой подготовки. В таком неуклюжем виде он умудрялся резво шуровать в теснющем закутке между стойкой и стеной, обслуживая посетителей в нашем с Вовкой лице. Именно тогда я впервые что-то понял про природу японского экономического чуда.
Хозяин рассказывал о том, как упал с крыши и что жизнь вообще-то нелегкая. Мы - что в Советском Союзе мороз и пьют водку. Не про съезд же КПСС было рассказывать за три часа до рассвета.
Так и досидели до первой электрички.
Собственно, вот. Ничего особенного.
Собственно, этими же словами можно резюмировать любой из последующих эпизодов.

Башмаки
Расположившись на дзасики, мы говорили о вечном. Или пытались травить анекдоты. Не помню, да и не важно. Короче, некий японский студент почему-то обратил внимание на мои ботинки, оставленные у порожка.
- Хорошие ботинки, - похвалил он.
Башмаки действительно были неплохие, чешские, только за полгода подошвы стерлись почти до дыр о японский асфальт. О чем я и сообщил, беспечно добавив, что скоро обувку придется выбросить.
- Как - выбросить? - изумился собеседник.
- А что же с ними теперь делать?
- Как - что?! Верх же еще совсем как новый.
Тут я допонял недостающую часть про природу японского экономического чуда. Но вслух не без гордости заметил, что мысль заменить подошву даже не приходила мне в голову, как не пришла бы в голову ни одному гордому советскому гражданину.
Помните, в "Осеннем марафоне": "Вот у вас в Дании такие куртки выбрасывают?.. А у нас - чуть рукав порвался, и выбросили".

Креветка
Гордыня - вообще наша общая беда.
Иду это я раз по Роппонги. Иду и неспеша так высматриваю - куда бы это зайти перекусить. Не то чтобы на Роппонги в то время вовсе некуда было зайти перекусить. Напротив. Но хотелось чего -то особенного. С атмосферой. Желание, в общем-то, простительное: на инструктажах перед стажировкой говорили о многом, но не о том, что ужин на Роппонги и стипендия в 60 тысяч иен - понятия несовместные. А собственного грустного опыта еще не было.
Ресторан назывался "Дерево". Стильный иероглиф "дзю" из блестящего железа обрамлял собою уютный вход. Туда я и заглянул, одетый в тертые джинсы и черный пиджак из средненького кожзама.
Первый звонок прозвенел сразу, как только я спустился в подвал: там меня встретил метрдотель не то во фраке, не то в смокинге.
Второй прозвенел, когда глаза привыкли к полумраку. Ресторан был почти пуст, только в дальнем углу за столиком со свечами сидел японский господин, одетый примерно так же, как метрдотель, а напротив - японская дама. На ее шее что-то жирно блестело. Скорее всего то были не осколки бутылочного стекла.
На всякий случай я не стал садиться за столик, а двинулся к демократичной барной стойке. На ней по крайней мере не было буржуазных свечей. Тут прозвенел третий звонок: метр ловко накинул на меня белоснежный фартук. То, что я принял за бар, в действительности оказалось тэппаном. (Тэппан - букв. "жаровня"; общее название японских стейк-хаусов.)
После первого взгляда в меню звонки кончились, а вместо них в голове истошно завизжала одна сплошная сирена.
В принципе, было еще не поздно. Можно было закрыть меню, вернуть его метру, снять фартук, молча сползти со стульчика, молча пройти сквозь ресторанный зал, подняться на улицу и забыть. Я
представил себе эту цепочку действий и решил, что лучше смерть.
Говорю же, гордыня - наша общая беда.
Из всего меню выбрал самую дешевую из горячих закусок.
- Что-нибудь еще? - вежливо поинтересовался метр.
- Спасибо, достаточно.
Той закуской была креветка размером с палец. Здоровенный повар, похожий в своем колпаке на водевильного врача-убийцу, выпустил ее на стальной лист. Животное настороженно замерло, шевеля усиками, поблескивая черненькими бусинками глаз. Потом, почувствовав неладное, попыталось удрать. Но бдительный кок-сан преградил ей путь деревянной лопаткой и поддал жару. Послышалось легкое сухое потрескиванье. Ошалев, креветка забегала кругами, все быстрее и быстрее. Потом завалилась набок и принялась ритмично сгибаться и выгибаться. Усики, лапки высыхали и скручивались на глазах. Повар некоторое время любовался агонией, то и дело тыркая золотистое тельце попеременно лопаткой и палочками. Наконец с видимым сожалением обдал его каким-то прозрачным соусом и накрыл крышкой. Тут креветка испустила дух. Убийца в поварском колпаке ловко ошелушил свою жертву и подал, украсив листиком салата.
Зрелище не стоило того, чтобы платить за него такие сумасшедшие по моим понятиям деньги - а плата, несомненно, взималась именно за зрелище, поскольку сама креветка оказалась на вкус обыкновенной жареной креветкой. Собственно, и съел я ее без всякого аппетита, а лишь из того плебейского соображения, что купленное должно быть непременно съедено. Ну вот представьте себе - вы заказываете котлету по-киевски, после чего на вас напяливают дурацкий фартук и демонстрируют весь кулинарный процесс начиная с живой кудахчущей курицы.
С другой стороны, если вдуматься - разве не избавление от чувства голода является конечной утилитарной целью посещения ресторана?

Одори-гуи
(Одори-гуи - волный перевод: "Жри, пока танцует".)
Аналогичный живодерский случай произошел спустя несколько лет с делегацией донецких шахтеров. Один делегат был бригадиром проходчиков, второй - профсоюзный босс, а третий был переводчик японского языка. Делегация перемещалась по острову Кюсю. Когда-то там добывали уголь, потом шахты позакрывали, но остались местные шахтеры, боровшиеся за свои права, и возглавлявший это дело профсоюз. В процессе перемещений по Кюсю три советских шахтера и представители братского профсоюза расположились на обед в деревенском ресторане.
Реконструируя впоследствии предысторию того обеда, я пришел к заключению, что принимающая сторона, по всей видимости, заблаговременно поставила перед хозяевами заведения задачу удивить гостей чем-то эдаким. Никто не мог предположить, что фантазия хозяев выйдет далеко за пределы банальной трапезы сидя на полу.
На столе появились бокалы, наполненные прозрачной водой. В каждом лениво плавало по нежно-розовому, слегка прозрачному существу сантиметров семи-восьми в длину. Какие-то головоногие. Наверняка у них имелось какое-нибудь заковыристое латинское имя. Но в качестве предмета кулинарии они красноречиво назывались "одори-гуи".
Короче говоря, их предстояло скушать живьем.
Функционеры местного профсоюза явно не ожидали от рестораторов такой прыти. Их лица стали протяженными, как сам японский архипелаг.
Над столом повисла неловкая пауза. Каждый смотрел на свою "одори-гуи", решая про себя, что с нею делать. Никто не хотел быть первым. С другой стороны, шахтеры явно опасались обидеть хозяев прямым отказом (черт их знает, самураев, вдруг это у них такая клятва верности общему рабочему делу). А хозяева, в свою очередь, не имея внятных сигналов со стороны гостей, опасались потерять лицо. Ситуация вошла в ступор.
Первым не выдержал бригадир. Он взял палочки и ткнул ими в бокал. Мини-кракен, до тех пор полусонный, неожиданно энергично забултыхался, оправдывая свое кулинарное наименование. От неожиданности бригадир отдернул руку. Стало ясно, что блюдо не отдаст жизнь задешево. А то и вовсе выйдет победителем из поединка с бывалым забойщиком.
Действительно. Для начала верткого и скользкого моллюска следовало ухватить палочками, а для этого требовалась сноровка иного сорта, нежели для обращения с отбойным молотком. Ладно, допустим, ухватит - а если головоногое по дороге ко рту выскочит и пойдет плясать по столу? Что - ловить его всем гамузом, как вора на вокзале? А если не выскочит, то как его правильно есть - глотать целиком или сначала тщательно разжевать? А ну как с непривычки застрянет в горле? А если полезет обратно, да хорошо, если из глотки - а если уже из живота? А не полезет, то что - будет трепыхаться в желудке, как в бокале? И долго ли? Как всегда, вопросов было больше, чем ответов.
Я на секунду представил себе здоровенного бригадира донецких проходчиков, у которого в глотке застряла живая каракатица. Как он пучит глаза, сучит ногами и все такое. Вышло сильно. Сотрудничество между пролетариями двух стран вполне могло обойтись без этого. О чем я и сообщил на ухо главному японцу, добравшись до него на четвереньках вокруг стола. Конечно, не в таких выражениях, но суть дела тот уловил моментально и не стал притворяться, будто сожалеет, что национальная японская кухня пришлась не по вкусу дорогим гостям. От радости он даже утратил дар речи, потому что распорядился унести кушанье не словами, а выразительными жестами.
И всем сразу стало хорошо. Но лучше всех, конечно, каракатицам.

Рисовая каша
Всего раз в жизни довелось мне увидеть по-настоящему круглые японские глаза - круглые и большие, как колесо обозрения в парке Горького. Это было, когда одна литовская комсомолка из молодежной делегации посыпала гохан сахаром. (Гохан - классический вареный рис. Поедается в чистом виде, никакие добавки соусов, соли и т.п. не приветствуются)
- Видите ли, в чем дело, - пояснил ее соратник (белорусский комсомолец) округлившимся японцам. - Дело в том, что у нас в Советском Союзе люди с детства привыкли есть сладкую рисовую кашу. Вот. Переведите им, пожалуйста.
…

Пудель
Еще одна байка.
У одного советского корреспондента был большой черный пудель, машина почему-то с европейским рулем и здоровое чувство юмора. Разъезжая по Японии, он всегда возил своего пуделя на переднем сидении.

…
Дружба
Оказавшись в то время в Японии, юный обормот Страны Советов мог запросто почувствовать себя звездой. Для этого было достаточно попасть на мероприятие одного из многочисленных обществ дружбы японцев с СССР. Попасть было гораздо легче, чем не попасть, так что свой звездный час был практически гарантирован каждому.
Впрочем, нудная необходимость достойно представлять державу, а также хором распевать народные песни отчасти компенсировалась неизменным хлебосольством хозяев. В итоге стороны обычно оставались довольны друг другом. Главное здесь было - знать меру.
Знали, увы, не все и не всегда.
Навскидку ей было под пятьдесят, на голове - обширный голубой берет, а в глазах - характерная японская безуминка. Когда по завершении официальной части народ с легкой душой потянулся к пиву, она захотела еще немного поспособствовать взаимопониманию путем исполнения русского романса на русском языке. Встала и громко сообщила об этом, призывая к вниманию. Пришлось отставить пиво и сделать постные рожи.
Она запела. Кажется, это были "Очи черные". Сразу стало ясно, что пришла беда.
Должно быть, какое-то время она жила на Хоккайдо - в Японии просто негде больше встретить дикого медведя, чтобы подставить ему под лапу оба уха. Тот же самый медведь, по всей видимости, заодно обучил ее русскому языку.
Беда, собственно, состояла даже не в необходимости внимать чудовищным руладам. Это бы еще можно было пережить. Настоящая беда состояла в том, что внимать следовало торжественно и меланхолично. Уверен - окажись на нашем месте большой бронзовый Будда из Камакуры, и тот бы безобразно заржал, шлепая себя ладонями по пузу и колыхая толстыми щеками. Но мы были живые люди, обремененные чувством ответственности за мир и дружбу промеж народов.
Каждый умирал в одиночку. Кто-то стеклянно глядел перед собой, шевеля желваками. Кто-то судорожно наезжал бровями на самый нос. Кто-то исполнял побелевшими губами танец живота. А прямо напротив безумной солистки сидела одна советская студентка. Обычно для полноценного смеха ей хватало одного неподвижного пальца. А тут вдруг - прикинь - целая японская женщина с трагическим видом изображает из себя осипшую пожарную сирену.
Когда романс был исполнен на одну треть, студентке пришел край. Она с жутковатым хрипом согнулась пополам. Потом плечи заработали на манер отбойного молотка. Потом колени часто-часто заколотились в крышку стола снизу, а лоб - синхронно - сверху. Пивные банки весело запрыгали в разные стороны. Стол был старый и расхлябанный, поэтому грохот от его сотрясения вышел под стать вокалу.
Песня резко оборвалась.
- Меня сбили, - сообщила певица, разрезая несчастную хохотунью на куски своими серповидными глазами. - Я начну сначала.
И привела приговор в исполнение.
- Я... не... мо... гу... - всхлипнула студентка уголком рта, справившись с конвульсиями. Было ясно, что ненадолго. Нависла реальная угроза цепной реакции - люди и так держались на пределе.
Я схватил ее за запястье и со всей дури впился ногтями в нежную кожу. Будь мои ногти чуть длиннее, все бы потом подумали, что она вскрыла себе вены.
В первый момент она попыталась выдернуть руку, но, поняв, что выхода нет, покорно отдалась на истязание и досидела до конца, орошая слезами малиновые щеки. Я точно знал, что это не от боли.
Практически я спас мероприятие от позорной развязки. До сих пор горжусь этим своим вкладом в добрососедские отношения.
А женщина таки допела романс и села, мелко дрожа лицом. Ее было жалко. Но никто не подошел и не утешил.

…
Шпана
Из всех японских культурных шоков самый сильный постиг меня в одном городке на берегу Японского моря. Сейчас я даже не помню, в каком. Может, в Цуруга, но не уверен. Туда троих советских стажеров занес ветер странствий, резко усилившийся в летние каникулы.
Был будний день. Мы не спеша шли куда-то, а может, и никуда, по теневой стороне пустынной торговой улицы, наслаждаясь уютной провинциальной тишиной, волнами прохлады от рыбных прилавков и ощущением полной оторванности от жизни. Как вдруг...
Их тоже было трое белых людей. Нескладные и молодые, они шкандыбали навстречу, метя асфальт метровым клешем, одетые в одинаковые клетчатые рубахи, завязанные на животах узлами. Ветерок шевелил соломенные патлы. На слегка конопатых лицах клубился характерный по фигу дым. Для полноты образа центровой должен был бы нести на сгибе локтя большой катушечный магнитофон "Романтика" с могучим туберкулезным хрипом и штепселем, волочащимся по земле. Но и без того картина была вполне сюрреалистическая.
Спутать их с какими-нибудь янки было так же невозможно, как, например, с зулусами. По улицам глухого японского городишки, среди вывесок с иероглифами и торчавшей из-за угла дзиндзи гордо шлялись три натуральных кутузовских ветрогона Меркул, Гасич и Целлофан. Или по крайней мере их родные братья.
Показалось, что я схожу с ума. Показалось, что сейчас они спросят закурить, а потом набьют морду. Впрочем, тогда бы все стало понятно. Тогда я бы понял, что это Господь послал мне архангелов - повыколотить спесь и напомнить о доме.
Но мордобоя не случилось. Трое обтекли нас на встречном курсе, храня загадочное молчание.
После я долго думал, что это было - галлюцинация или все-таки Знак Свыше. Успокоился лишь когда узнал, что в тот город часто заходят наши лесовозы.
…
Home sweet home
Возвращались в начале февраля 82-го. Не самолетом, а почему-то грузовым судном из Иокогамы. Причалили в Находке. Выгрузились и стали слоняться у причала в ожидании машины до гостиницы.
Стоял мороз. Дул сильный ветер. Было пусто, не считая часового в тулупе и с автоматом. На заснеженной сопке грозно крутился локатор.
Со стороны материка приблизился человек с кривоватой физиономией.
- Чеки продаете? - спросил он конспиративным полушепотом, глядя куда-то в сторону.
Home sweet home

Янушевский
Впоследствии та стажировка, случалось, аукалась всякими милыми приколами.
В то время рядом с международным общежитием университета Токай находился свинарник. Зато рядом с сока-дайгаковским общежитием Хатиодзи-ре в больших шарообразных резервуарах хранился газ бутан.
- Вы где были - в Хатиодзи? - спросил на уроке Янушевский-сэнсэй. - Как там, бутан-но ниои ва симасита ка?
- Ииэ, - отвечаю. - Бута-но ниои ва Токай дэсита.
("Там воняло бутаном?" - "Нет, свиньями воняло в Токае" ("бута" - "свинья").)
Если кто не знает, Янушевский-сэнсэй был японец.
Уже минут десять, как идет лекция. Дверь приоткрывается, в аудиторию виновато засовывается восточный германец Зимон.
- Сито? - сочувственно спрашивает Янушевский. - Бнзн в троребусе кончисся?
По интонации Зимон понимает так, что добрый учитель дает ему шанс спасти лицо.
- Да-а, да-а, - отвечает он и быстро проходит на место.
В прошлом году Янушевский-сэнсэй скончался и был отпет в православной церкви на юго-западе Москвы.


* * *
Об авторе - Дмитрий Бандура родился в Токио (1960), учился в Институте Стран Азии и Африки (1977-83), стажировался в университете Сока (1981-82). Работал на Московском радио и в ТАСС. Последние восемь лет трудится в Московском бюро газеты "Нихон Кэйдзай".